Эрозия эмпатии: жестокость, молчание и путь к восстановлению

“Эмпатия — это переживание чужого сознания в целом.”
— Эдит Штайн

Текст об эмпатии, зле, нравственной цене равнодушия и о том, как надежда начинается с умения видеть другого.

Между августом 1942-го и маем 1943 года в концлагере Дахау людей погружали в чаны с ледяной водой. Это были не солдаты. И не добровольцы. Это были заключённые — русские, евреи, политические диссиденты, — лишённые своих имён и погружённые в лёд ради так называемого научного эксперимента по изучению гипотермии.

Кто-то был в сознании, кого-то предварительно усыпляли. Других — нет. Им давали обещания: смягчение приговора, шанс выжить. Обещания, которые почти всегда оказывались ложью. Многие не дожили до того, чтобы рассказать о случившемся. Все они были расходным материалом.

Цель эксперимента? Определить, как долго человеческое тело может продержаться в ледяных водах Северного моря — чтобы спасти немецких лётчиков.
Это, якобы, делалось ради эффективности.

Мы привыкли представлять себе зло в обличье чудовищ: людей, пылающих ненавистью, с глазами, горящими фанатичной идеей. Но реальность куда страшнее. Люди, проводившие эти эксперименты, были учёными. Врачами. Профессионалами. Образованными людьми. Бюрократами. Обычными.

Ханна Арендт, рассказывая в книге «Эйхман в Иерусалиме» процесс над Адольфом Эйхманом в 1961 году, описала его не как чудовище, а как пугающе заурядного человека — воплощение того, что она назвала «банальность зла«.

Ее поразила не его жестокость, а его пустота. Эйхман, один из главных организаторов Холокоста, отвечал за депортацию миллионов евреев на смерть в оккупированные Германией территории на Востоке Европы. И всё же, он говорил банальностями. Он просто заполнял бумаги. Он исполнял приказы. И ничего более.

Эйхман, писала Арендт, был не дьявольским злодеем, а функционером — человеком, который попросту перестал думать. И, возможно, что ещё важнее, чувствовать.

Не ненависть, а отсутствие.
Не жестокость, а пустота.

Эмпатия не исчезла в одночасье. Её уничтожали постепенно, тихо, кусочек за кусочком.

И, пожалуй, это еще страшнее.

Исчезающее лицо

Но что такое эмпатия?
Кембриджский словарь определяет её как «способность разделять чувства или опыт другого человека, представляя себя на его месте».
Однако эмпатия — это больше, чем воображение.
Это присутствие.
Это умение видеть в другом не объект, не задачу, а целый мир. С его страхами, надеждами, болью.

Философ Эдит Штайн, родившаяся в немецко-еврейской семье, позже ставшая монахиней-кармелиткой и погибшая в Аушвице, в своей диссертации 1917 года «О проблеме эмпатии» утверждала: эмпатия — это не теория и не акт воображения. Это особая форма опыта — способ узнать внутреннюю жизнь другого человека, сохраняя при этом его инаковость.

Для Штайн эмпатия была прямой встречей с присутствием другого — не через отражение, а через непосредственное восприятие жизни, которая не является нашей собственной. Она верила: именно через эмпатию мы остаёмся людьми в присутствии друг друга.

Но это присутствие — хрупко.

Нейробиолог Саймон Барон-Коэн в своей книге «Нулевой уровень эмпатии» (2011) утверждает: когда вы начинаете воспринимать человека как объект, ваша эмпатия отключается.
Он рассматривает эмпатию через более клиническую призму, выделяя два её типа: когнитивная эмпатия — способность представить себе точку зрения другого человека, — и аффективная эмпатия — способность сопереживать и заботиться.
Люди с психопатией часто обладают первой, но лишены второй. Они знают, что вы чувствуете. Им просто все равно.

Барон-Коэн также отмечает: бездушное и жестокое поведение всегда происходит от того, что люди обесчеловечивают других и превращают их в объекты.

Например, печально известный серийный убийца Тед Банди, который работал добровольцем на телефоне доверия по предотвращению самоубийств и при этом тайно убил десятки женщин, почти наверняка обладал высокой когнитивной эмпатией. Именно так он манипулировал своими жертвами.
Ему не хватало аффективной эмпатии — той самой моральной преграды, тормоза, который делает эксплуатацию другого человека невозможной.

Другие люди, например, с аутистическим спектром, могут испытывать трудности с когнитивной эмпатией, но при этом часто обладают глубокой аффективной отзывчивостью: когда кто-то страдает, они тоже переживают боль.

Таким образом, эмпатия — это не одноразовая черта характера, а хрупкая экосистема, формируемая биологией, жизненным опытом, травмами и контекстом.

И она может разрушиться.

Когда угасает эмпатия: три пути разрушения

Эмпатия не исчезает в одно мгновение. Она разрушается постепенно — порой почти незаметно — через череду изменений в восприятии, контексте и языке.
Здесь я хочу остановиться на трех таких путях, на которых эмпатия рушится: через власть (авторитет), окружение и риторику.

1. Подчинение авторитету: Комфорт приказов

На Нюрнбергском процессе многие нацистские чиновники поразительно и последовательно защищались одной и той же фразой: «Мы всего лишь выполняли приказы». Эти слова леденили душу не своей новизной, а обыденностью. Ответственность перекладывалась на других, совесть — отключена. Моральный компас был передан, часть за частью, униформе и протоколу.

Почти два десятилетия спустя, в 1961 году, психолог Стэнли Милгрэм провёл ставший печально известным эксперимент в Йельском университете. Он продемонстрировал, как обычные люди, находясь под давлением авторитета, были готовы наносить, по их мнению, смертельные удары электрическим током незнакомцам. По указанию человека в белом лабораторном халате они постепенно, шаг за шагом, увеличивали напряжение. Получатель ударов — актёр — кричал, протестовал, а затем замолкал. И всё же многие продолжали.
Не из ненависти. Заметно расстроенные, но послушные. Они не были садистами. Они были, как заключил Милгрэм, пугающе нормальными.

В подобных условиях эмпатия не исчезает — она подавляется.
Её захлёстывает волна внешнего оправдания.
Присутствие авторитета становится психологическим укрытием от невыносимого признания:
«Я ответственен за это».

2. Ситуативные силы: Маска роли

В 1971 году Филип Зимбардо построил в подвале Стэнфордского университета модель тюрьмы.
Обычным молодым людям, случайным образом поручили роли надзирателей и заключённых. Эксперимент должен был продлиться две недели. Его свернули шесть дней спустя.

Происходившее оказалось глубоко тревожащим: надзиратели, вживаясь в свои роли, становились все более жестокими. Заключённые, лишённые автономии, начинали принимать своё унижение как должное.

Зимбардо продемонстрировал: что окружение и ожидания не просто влияют на поведение — они его формируют.
Мы подчиняемся не только тому, что от нас требуют, но и тому, что, по нашему мнению, от нас ожидают.

В таких обстоятельствах эмпатия не исчезает. Она искажается — прячется под маской, сценарием, игрой.
Мы перестаем видеть в другом человека и начинаем играть роль, в которой его страдания становятся частью сценария.

3. Дегуманизирующий язык: Слова, которые убивают

Эмпатия умирает не только от насилия, но и через язык. А язык — никогда не бывает нейтральным.
Он — линза, рамка, а иногда и оружие.

Каждому геноциду предшествует изменение речи. Возникает особая риторика. Сперва едва уловимая, затем всё более явная.

Нацисты называли евреев «паразитирующей нечистью».
Во время геноцида в Руанде тутси называли «тараканами».
Сталинский режим называл кулаков «вшами».
Эти слова не случайны. Они подготовительные. Они устраняют бремя сопереживания, стирая человеческий облик с другого, лишая его права на сострадание.

Назвать кого-то паразитом — значит поставить его ниже морального уровня.
Вы вступаете в то, что философ Мартин Бубер называл отношением «Я — Оно» («Ich-Es») — где другой перестаёт быть человеком, личностью. Другой становится вещью, которую можно контролировать, устранить, уничтожить.

Такой язык не просто отражает жестокость.
Он её подготавливает.
Он делает её мыслимой.

А то, что становится мыслимым — становится возможным.

Эта эрозия эмпатии не ограничивается прошлым. Мы слышим его и сегодня — в политике, в СМИ, в зонах конфликтов, где дегуманизация предшествует ударам беспилотников.
Каждый раз, когда мы сводим человека к какому-то ярлыку, угрозе, категории — мы стираем его лицо.
А где нет лица — там нет и сочувствия.
Там нет и ответственности.

Остаются только цели. Только эффективность.

Эмпатия разрушается не только под напором систем и лозунгов, но и через ту эмоциональную архитектуру, которая складывается в ранние годы жизни, а также под влиянием биологии, незаметно формирующей нас.

В некоторых случаях способность заботиться подрывается не идеологией или послушанием приказам, а глубоким взаимодействием между травмой и темпераментом.

Психолог Авшалом Каспи, в долгосрочном исследовании, опубликованном в журнале Science (2002), обнаружил, что дети, пережившие жестокое обращение и пренебрежение, с большей вероятностью будут вести себя антисоциально, особенно если они являются носителями малоактивной версии гена MAO-A, который участвует в контроле импульсов и эмоциональной регуляции.

Но что особенно важно: один только ген не предопределял жестокость.
Решающим было взаимодействие биологии и ранней травмы — сочетание уязвимости и удара.
Те, кто имел такую же генетическую особенность, но не пережил ранних травм, не подвергались значительному риску.

Работа Каспи напоминает нам: эмпатия — это не только то, чему можно научить или что можно выбрать.
Она может быть ослаблена ещё до того, как мы начнём осознавать себя.
И всё же, даже здесь нет фатальной обречённости.
Не каждый ребёнок, переживший боль, превращается в того, кто причиняет её другим.

Биология может склонить чашу весов.
Но она не определяет направление.

Можно ли восстановить эмпатию?

Французский философ литовско-еврейского происхождения Эммануэль Левинас провёл годы войны в немецком лагере для военнопленных, будучи заключённым в бараке для евреев. Хотя лагеря смерти ему не грозили, этот опыт глубоко сформировал его мышление — и ту парадоксальную, на первый взгляд, идею, что этика начинается не с правил, а с лица Другого.

Увидеть лицо по-настоящему — значит быть призванным к ответственности.

Левинас называет это фундаментальным этическим событием: лицо, которое прерывает нас, которое вытаскивает нас из себя, которое безмолвно говорит: «Ты не должен убивать меня.»

Не как правило, не как доктрина, а как присутствие.

Это тихий императив — не продиктованный идеологией или теологией, а пробуждённый в ту самую секунду, когда мы видим другого как другого.
Увидеть это лицо — значит признать существование жизни за пределами наших рамок, наших нужд, наших историй — и ответить не контролем, а заботой.

И это вовсе не абстрактная идея.
Она глубоко практична.

Карл Ясперс, психиатр и один из самых значительных философов-экзистенциалистов, писал, что подлинная эмпатия — это не слепая сентиментальность, а любовь, которая стремится к сопереживанию, требует усилия, бросает вызов.
Он говорил о Einfühlen — буквально «вчувствовании», процессе участия в переживании другого человека.
Это не пассивная жалость, а активное признание: видеть другого не как объект, не как отражение самого себя, а как радикально, таинственно иное существо — и всё же достойное признания и уважения.

Это нелегко.
Эмпатия не всегда приятна.
Иногда она причиняет боль.

Но, возможно, именно в этом и заключается её смысл.

На пути к политике эмпатии

История показывает, как легко человечество скатывается до бездумья.
Но история дарит и проблески надежды.

В 1978 году премьер-министр Израиля Менахем Бегин и президент Египта Анвар Садат при посредничестве президента США Джимми Картера встретились в Кэмп-Дэвиде. После тринадцати дней напряженных переговоров они выработали основу для мира — соглашение, положившее конец десятилетиям войны.

Что позволило осуществить этот сдвиг?
Помимо дипломатии и реальной политики, в ход пошло нечто менее ощутимое, но столь же значимое: эмпатия.
Готовность — пусть хрупкая, пусть уязвимая — представить себе страдания другого.

Возможно, эмпатия — это не только личная добродетель, но и политическая необходимость.

Она является основой демократии — самой возможностью для диалога.
Эмпатия позволяет услышать мнения, которые мы не разделяем, увидеть боль, к которой мы не причастны, заботиться о другом даже тогда, когда нам это ничего не даёт.

Ответственность чувствовать

Мы часто употребляем слово «зло», словно оно само по себе является ответом.
Но это не ответ — это захлопнутая дверь.
Что значит назвать кого-то злом или злодеем, если не сказать тем самым: «Он больше не похож на нас»?
Такое объяснение не дает ни понимания, ни ответственности — и, что особенно важно, не ведёт к предотвращению.
Экзистенциальная переспектива призывает нас задавать более глубокие вопросы.
Не кто является злом, а как зло становится возможным..

Большинство из нас не злодеи.
Но все мы способны на бездумность. На превращение другого в объект. На то, чтобы отвернуться. Отвести взгляд.

Настоящий вызов — не в том, чтобы заявить о своей доброте.
А в том, чтобы оставаться пробуждёнными — к лицу стоящему перед нами, к жизни, которая не наша, к истории, которую мы не прожили.

Эмпатия — это не мягкость и не сентиментальность.
Это труд. Это требовательность.
Она тянет нас навстречу сложному, незнакомому, зачастую болезненному.

Но там, где эмпатия присутствует — есть по-настоящему —
меняется всё.

Потому что, когда мы перестаём видеть лицо перед собой, становится возможной жестокость.

И когда мы учимся видеть лицо Другого, эмпатия начинает возвращаться.
За этим следует исцеление.
И вместе с ним — возможность для диалога.

Дополнительная литература

Arendt, H. (1963). Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil. Penguin Books.

Baron-Cohen, S. (2011). Zero Degrees of Empathy: A New Theory of Human Cruelty. Allen Lane.

Baron-Cohen, S., & Wheelwright, S. (2004). The Empathy Quotient: An Investigation of Adults with Asperger Syndrome or High Functioning Autism, and Normal Sex Differences. Journal of Autism and Developmental Disorders, 34, 163-175.
https://doi.org/10.1023/B:JADD.0000022607.19833.00

Buber, M. (1923) I and Thou, trans. W. Kaufmann, Edinburgh: T. and T. Clark, 1970.

Caspi, A., McClay, J., Moffitt, T. E., Mill, J., Martin, J., Craig, I. W., … & Poulton, R. (2002). Role of genotype in the cycle of violence in maltreated children. Science, 297(5582), 851–854. https://doi.org/10.1126/science.1072290

Christie, D.J., Morrison, D.M. (2021). Empathy and Peace. In: Standish, K., Devere, H., Suazo, A., Rafferty, R. (eds) The Palgrave Handbook of Positive Peace. Palgrave Macmillan, Singapore. https://doi.org/10.1007/978-981-15-3877-3_50-1

Jaspers, K. (1951) The Way to Wisdom, trans. R. Marsheim, New Haven, CT: Yale University Press.

Levinas, E. (1969). Totality and Infinity: An Essay on Exteriority (A. Lingis, Trans.). Duquesne University Press.

Milgram, S. (1974). Obedience to Authority: An Experimental View. Harper & Row.

Stein, E. (1989). On the Problem of Empathy (W. Stein, Trans.). ICS Publications. (Original work published 1917)

Zimbardo, P. (2007). The Lucifer Effect: Understanding How Good People Turn Evil. Random House.